Вчера многие выкладывали свои рассказы, я, как всегда, отстаю на 1 день. Но, мне кажется, что это лучший мой рассказ за этот год.
Пустыня, раскаленная добела. Редкий порыв ветра гонит по пескам перекати-поле. Припав к обжигающей земле, водит своим большим ухом бухарская лисица. Нежданные звуки, что доносятся из древних развалин, тревожат ее. Бездушные камни, сложенные давно исчезнувшим народом, пышут жаром. На песчаном полу руины, вздымая клубы тысячелетней пыли, он и она упиваются недозволенной страстью, презрев заветные запреты.
Он шепчет что-то волшебное в прекрасное ушко с серебряной сережкой. Она плохо понимает его язык, но слишком хорошо – его руки. Руки, что играют мелодию неизбывной тоски на скрипке ее податливого тела. Ногти жадно впиваются в спину, изрезанную отнюдь не любовными ранами, трепетные ноздри ловят воздух большими глотками, сдавленный стон срывается с напрасно прикушенных губ. Он и она, едва дыша, наслаждаются своим грехом, так похожим на счастье.
С трудом прогнав болезненный, но сладостный мираж, он целует ее в солнечное сплетение, с восторгом вкушая капельки пряного пота. Капельки пота, что подобны утренней росе в бутоне редкого цветка. Она вздрагивает и вцепляется в его плечо, не имея сил отпустить, но ему пора, пора идти. Он не смеет забыться в объятиях гурии из чуждого рая. Жизнь хамсином врывается в опустошенные руины — тиканье часов на запястье напоминает о ненасытности бытия. Бытия, пожирающего все на своем пути.
Грубые ботинки с толстой подошвой, изношенный камуфляж, набитая патронами разгрузка, коричневый берет, заслуженный потом и кровью; обжигающая холодом любимая «девяносто девятая»… Не сгинуть ему в напоенных кровью песках, не исчезнуть, растворившись в мерцающем мареве, не укатиться перекати-полем прочь от бесконечной войны.
Он смотрит на нее, пытаясь остановить мгновение. А она еще лежит в пыли, не шевелясь, тая в блаженной истоме, сковывающей лучше любых пут. Кончики пальцев еще немеют, и неугасимой волной наслаждение пробегает от макушки до пяток, но время пришло и за ней.
Черные кружева ядовитыми змеями впиваются в изящное тело, оттеняя смуглую бледность оливковой кожи. Он смотрит, как скользит шелковая сорочка — его подарок ласкает то, к чему никогда уже не прикоснуться его рукам. Горло пересохло, невозможно глотать, дышать больно, но он даст ей одеть этот доспех. Он не станет мешать, лишь запомнит свою женщину, как привык запоминать вражеские карты. В квадрате алеф-ахат – коричная родинка, в квадрате йуд-шева — тонкий шрамик, тень упала на квадрат нун-шалош…
В трогательном порыве вежливости он подает ей пояс, утыканный тротиловыми шашками и увитый проводками, словно виноградной лозой… Сегодня случайный автобус волей ее Бога обратится в ту подножную пыль, что она тщетно стряхивает с себя. Он видит кровь на тонких пальцах, и эту кровь не смыть дождем. Здесь не идут дожди.
Можно задать сотню вопросов и не услышать ни одного ответа, а можно лишь испить до дна отведенные Б-гом минуты. Не она, так кто-то другой, не все ли равно? Не пройдет и часа и шелковые кружева разлетятся на тысячи кровавых ошметков. Спецы из МАТАМа сломают голову, пытаясь разрешить головоломку. Откуда у смертницы кружева и шелк? Пусть гадают, он не станет подсказывать им.
Кто-то умрет, и его оплачут родные: изорвут одежды и присядут на низкие стулья. Будут новые шивы по новым жертвам войны без конца. Той войны, что начала Сарра, выгнав Агарь, обреченную потеряться в барханах. Древний грех, кровавая печать на челе каждого, кто танцует макабр в зыбучих песках.
Проклятый пояс уродует безупречное тело, сжимая тисками тонкую талию, сгибая натянутую струну спины, вдавливая в хребет упругую грудь – в старуху, превращая райскую гурию. Взмах черных крыл, и всё страшным покровом скрывает никаб, пряча в своих складках и жизнь, и смерть.
Остались только глаза. Он запомнит только ее огромные светящиеся негой глаза, по древнему обычаю подведенные сурьмой. Их не забыть, даже если увидеть много других глаз, даже если умереть, даже если рассеяться пеплом… Страшнее огня, страшнее войны – глаза твоей женщины, идущей на смерть. И тебе ее не остановить, не удержать, не спасти….
Она поднимается на цыпочки и целует его в небритую щеку. Утоленная страсть тавром клеймит кожу, даже плотная ткань никаба ей не помеха. Поцелуй этот жжет хуже вражеской пули, что пронзив легкое, навсегда застряла в лопатке. Может, ту пулю выпустил другой ее любовник?
Она уходит, подметая черным подолом пыль, умащенную их телами. Ему с ней не по пути. Он вернется домой, заляжет в колючих кустах, прижмется к прохладному ложу и первым же выстрелом «снимет» ее брата. Или отца. Или жениха, сосватанного еще в младенчестве. Никто не будет искать труп в пустыне. Глаза выклюют стервятники, кости обглодают таны, а все, что останется — превратится в песок. Песок проглотит все, даже память. Только проклятье Агари он сохранит. Сохранит в каждой песчинке, в тысячах песчинок, что не счесть.
Они расстаются, не обернувшись и промолчав. Каждый из них пойдет своей дорогой по пустыне без начала и конца. Промахнувшиеся солдаты тысячелетней войны, разделенные вечной рекой, что можно перейти вброд
